Рано утром, вооружившись блестящими доспехами, щитами и копьями, Одиссей, Телемах, Эвмей и Филотий пошли к Лаэрту. Пенелопе же повелел Одиссей никуда не выходить из дворца, так как он знал, что весть о гибели женихов быстро разнесется по городу. Окутанные густым облаком, Одиссей и его спутники быстро миновали город и вышли в поле. Вскоре пришли они к дому Лаэрта, в котором жил он со своими рабами и старой служанкой. Одиссей послал своих спутников в дом и велел им приготовить трапезу, а сам пошел в сад разыскивать Лаэрта. Одиссей застал своего престарелого отца за работой. Он окапывал молодое дерево. Вся одежда Лаэрта была в заплатах, на ногах его были сандалии, голова была прикрыта шапкой из потертой козьей шкуры, а на руках надеты рукавицы. Увидав отца, заплакал Одиссей. Жалко стало ему старика, когда увидел он его одетого, словно нищий. Колебался Одиссей, как поступить ему, - сразу ли открыться отцу или же прежде скрыть, кто он, и посмотреть, узнает ли его отец.
Наконец, решил Одиссей поступить так: он подошел к отцу и, притворившись, что не знает его, стал говорить с ним, как с простым работником, и расспрашивать его, кому принадлежит сад и как зовут хозяина. Одиссей рассказал о себе вымышленную историю, выдавай себя за чужеземца, и прибавил:
Некогда принимал я гостем в доме своем Одиссея, богатыми дарами одарил я его. Теперь я пришел воспользоваться его гостеприимством. Скажи мне, действительно ли я прибыл на остров Итаку?
Крупная слеза скатилась из глаз старца Лаэрта, и он ответил:
Чужеземец! Ты действительно на Итаке, но не встретишь ты здесь Одиссея. Завладели домом его злые люди. Одиссей наверно погиб. Я же его отец. Но скажи мне, кто ты!? Откуда прибыл?
Одиссей опять назвал себя вымышленным именем и опять заговорил об Одиссее, сказав, что уже пять лет прошло с того дня, как принимал он у себя Одиссея. Услыхав это, опечалился Лаэрт. Взял он обеими руками земли посыпал ею свою голову и громко застонал от невыносимого горя. Не мог больше смотреть Одиссей на горе отца. Он бросился к нему, заключил его в свои объятия и воскликнул:
Отец! Я твой Одиссей! По воле богов вернулся я на Итаку! Не плачь больше! Я отомстил уже женихам, разорявшим мой дом!
Не сразу поверил Лаэрт, он потребовал доказательства, что действительно пред ним стоит сын его. Тогда Одиссей показал ему рубец от раны на ноге и перечислил все плодовые деревья, которые Лаэрт подарил ему еще в детстве. Заплакал от радости старик, обнял Одиссея и воскликнул:
О, великий отец Зевс! Есть еще на светлом Олимпе боги, если искупили злодеи смертью свою вину! Но я боюсь, что сюда придут все жители Итаки отомстить за смерть родных.
Но Одиссей успокоил отца и повел его в дом, где готова была уже трапеза. Там омылся Лаэрт и оделся в чистые новые одежды, а богиня Афина сделала его бодрее и моложе. Весело сели все за трапезу. В это время вернулся старый раб Долий со своими сыновьями. Войдя в дом, в изумлении остановился он, увидав за трапезой гостя, и вдруг узнал в нем Одиссея. Бросился он к нему и стал целовать Одиссею руки и ноги, призывая на него с радостью благословение богов. Весела была трапеза в доме старца Лаэрта.
Одиссей (Улисс), в древнегреческой мифологии царь Итаки, сын Лаэрта и Антиклеи, супруг Пенелопы и отец Телемаха, прославившийся как участник Троянской войны, умный и изворотливый оратор. Один из ключевых персонажей «Илиады», главный герой поэмы «Одиссея», повествующей о долгих годах скитаний и возвращении Одиссея на родину. Одиссей отличался не только отвагой, но и хитрым, изворотливым умом (отсюда его прозвище «хитроумный»).
Источник: поэма "Одиссея", легенды и мифы Древней Греции
Приключения Одиссея и его возвращение к верной жене Пенелопе нашли отражение в ряде произведений литературы (у Гомера, Софокла, Еврипида и др.) и искусства (рисунки на античных вазах, фрески в Помпеях и др.).
Образ Одиссея отражает эпоху, когда ахеяне начали путешествовать по морю, корабли уходили в долгое плавание и люди теряли связь с родными. История, подобная истории Одиссея, есть и в кельтской литературе.
Позднее имя Одиссея стало нарицательными и словом «одиссея» стало обозначаться любое долгое странствие (книга «Одиссея Капитана Блада», фильм «Космическая Одиссея»).
Рождение и молодые годы
Свое имя, этимологизировавшееся как «ненавистный» (у Жуковского «сердитый») получил от деда Автолика. Некоторые называли его сыном Сисифа. Согласно Истру Александрийскому, Антиклея родила его в Алалкомении в Беотии. Согласно Птолемею Гефестиону, его первоначально звали Утис («никто») за большие уши (ота).
Одиссей прибывает в Спарту и участвует в сватовстве к Елене Прекрасной. Встречает Пенелопу. Предлагает отцу Елены, Тиндарею, связать всех женихов клятвой помочь будущему мужу Елены, чтобы избежать конфликтов. Победив в состязании в беге за руку Пенелопы, воздвиг в Спарте три храма Афины Келевтии. Посвятил статую Посейдону Гиппию в Фенее (Аркадия), когда у него нашлись лошади. Женившись на Пенелопе, он вернулся на Итаку.
Начало Троянской войны
После похищения Елены Парисом женихи собираются на Троянскую войну. Ему было предсказано, что если он пойдет под Трою, вернется через 20 лет нищим и без спутников, и он притворился безумным и запряг в плуг коня и быка и стал сеять соль, Паламед же разоблачил его. Паламед угрожает убить новорождённого Телемаха, и Одиссей вынужден признаться в обмане. Он идёт на войну и клянется отомстить Паламеду. Согласно Гомеру (у которого Паламед не упоминается), Агамемнон посетил Итаку и уговорил Одиссея.
Чтобы найти спрятанного матерью среди женщин Ахилла и отвезти его на войну, Одиссей и Диомед под видом купцов прибывают на остров Скирос и, разложив товары, имитируют нападение разбойников. Все женщины убегают в страхе, лишь одна (Ахилл), хватается за оружие, и таким образом выдаёт себя.
Троянская война
От Кефаллонии (или с Итаки) Одиссей привел под Трою 12 кораблей.
По пути на Тенедосе спорил с Ахиллом. Согласно Гомеру, на пиру спорил с Ахиллом.
Когда корабли приплывают к троянским берегам, атака чуть было не срывается, поскольку предсказано, что первый, ступивший на эту землю, погибнет. Одиссей поднимает людей, спрыгивая с корабля первым, но успевая кинуть себе под ноги щит. Таким образом, первым ступившим (и погибшим) оказывается Протесилай.
Был послом в Трою.
Одиссей мстит Паламеду, выставляя его предателем.
В «Илиаде» убил 17 троянцев. По Гигину, всего убил 12 воинов.
Одиссей и Аякс Теламонид защищают тело Ахилла. Доспех Ахилла достается Одиссею (который обратился к Афине), и оскорбленный Аякс кончает с собой.
Узнав, что война не может быть выиграна без лука Геракла, который остался у брошенного на острове в начале войны Филоктета, Одиссей отправляется туда и уговаривает озлобленного Филоктета его предоставить (или на Лемносе похищает лук Филоктета).
Вместе со своим другом Диомедом Одиссей уговаривает сына Ахилла, Неоптолема, принять участие в войне (опять по требованию пророчества). Отдаёт ему доспехи отца.
Сын Приама Гелен, прорицает, что для победы необходимо получить из Трои палладиум - изваяние Афины. Одиссей крадет его вместе с Диомедом.
Одиссей придумывает троянского коня.
Скитания Одиссея
Троя взята, корабли отплывают.
Корабли Одиссея причаливают к острову лотофагов, обретающих забвение в поедании лотоса. Он теряет часть команды.
Корабли Одиссея причаливают к острову циклопов и устраивается на ночлег в пещере, оказывающейся жилищем великана Полифема. Он съедает часть команды. Одиссей ослепляет его острым колом и выбирается из пещеры, уцепившись снизу за шерсть овец, обыскиваемых слепым циклопом.
Одиссей оказывается на острове Эола, царя ветров; тот даёт ему мех, куда заключены ветра и приказывает не развязывать его, пока не покажутся берега Итаки. Команда думает, что царь одарил Одиссея сокровищами, и пока тот спит, тайком развязывает мех. Ветра вырываются и в мгновение ока относят корабль от уже появившейся Итаки.
На острове лестригонов-каннибалов Одиссей теряет много людей съеденными. У него остается только один корабль.
Корабль Одиссея причаливает к острову волшебницы Цирцеи. От её угощенья люди превращаются в свиней и других животных. Одиссей вступает с ней в любовную связь, она подчиняется ему.
Одиссей спускается в подземное царство, чтобы поговорить с прорицателем Тиресием и узнать, что ему нужно сделать, чтобы попасть домой. Помимо всего прочего, получает от Тиресия предсказание: «Покинь свою объятую волнами Итаку, возьми весло и странствуй, пока не встретишь людей не знающих моря и среди них учреди почитание владыки морской стихии».
Прожив у Цирцеи год, Одиссей отправляется дальше, мимо острова сирен, влекущих своим чарующим пением моряков на гибель. Своим гребцам он затыкает уши воском, сам, полный любопытства, приказывает привязать себя к мачте и слушает. Так они минуют угрозу.
Проплывает между Сциллой и Харибдой, страшным шестиголовым чудовищем и колоссальным водоворотом. Теряет 6 человек съеденными.
На острове Гелиоса спутники Одиссея убивают быков солнечного бога. В наказание Зевс посылает бурю, уничтожающую корабль, в которой выживает один Одиссей.
Одиссея выбрасывает на остров нимфы Калипсо. Он становится её возлюбленным. На острове нет ни одного корабля, и Одиссей вынужден там оставаться семь лет. Наконец боги прощают его и посылают Гермеса приказать Калипсо отпустить Одиссея; он строит плот и уплывает от неё.
Он приплывает на остров феаков, его находит царевна Навсикая. Одиссей рассказывает феакам свою историю. Они сажают его на корабль и отвозят на Итаку. По версии, возвращаясь с острова феаков, из-за гнева Гермеса потерпел крушение и попал на Итаку.
На Итаке Афина придаёт Одиссею вид нищего старика, чтобы он оставался неузнанным. Живёт у свинопаса Эвмея, открывается своему сыну Телемаху; идет во дворец, чтобы посмотреть, как бесчинствуют женихи. Одиссея подвергают оскорблениям. Няня Эвриклея узнает его по шраму. Верный пес Аргус узнает его и издыхает.
Пенелопа по совету сына соглашается выйти замуж за того из женихов, кто натянет лук Одиссея и пропустит стрелу через 12 колец. Никто, кроме нищего старика, не оказывается на это способен. Вместе с Телемахом Одиссей устраивает кровавое побоище, истребив несколько десятков человек.
Родители женихов пытаются восстать, их подавляют. Одиссей встречается с отцом. Поэма заканчивается зрелищем торжествующих Лаэрта, Одиссея и Телемаха.
Дальнейшие истории
Родители погибших женихов, видные люди, выдвигают против Одиссея обвинения. Третейским судьей был выбран царь Эпира и близлежащих островов Неоптолем. Он выносит вердикт: Одиссей изгоняется на 10 лет из своего царства Итаки. За эти годы наследники женихов должны были оплатить ущерб, нанесённый ими Одиссею, выплачивая положенные суммы Телемаху, ставшему теперь царём Итаки.
Чтобы умилостивить своего вечного противника Посейдона, Одиссей отправляется пешком, по совету прорицателя Тиресия, через горы, неся на плечах весло (по Тиресию, его странствия должны были завершиться в земле, далекой от моря, где никто не слышал о мореплавании). В Феспротии местные жители закричали, увидев весло: «Что за лопату несёшь на блестящем плече, иноземец?». Одиссей принёс жертвы Посейдону и был прощён. По мнению Павсания, странствия Одиссея завершились у эпиротов.
Одиссей женился на царице феспротов Каллидике и выступил во главе войска против бригов, которыми командовал Арес. Вмешательство Аполлона приводит к миру.
По некоторым версиям, Одиссей мирно умер в Этолии или Эпире, где почитался как герой, наделённый даром посмертного прорицания (либо он умер, когда чайка уронила на его голову жало морской горлицы).
По Феопомпу, умер в Этрурии (либо только похоронен там). Похоронен на горе Перга у Кортоны в Этрурии.
По аркадянам, странствия Одиссея завершились в Аркадии. Построил храм Афины Сотеры и Посейдона на горе Борея в Аркадии.
По некоторым, он основал город Аскибургий в Германии.
По другим сказаниям, по истечении срока изгнания Одиссей оставляет Каллидику и их маленького сына Полипойта править царством и возвращается на Итаку.
Итакой правит не Телемах, а Пенелопа от имени младшего сына Полипорта. Телемах был изгнан с Итаки на Кефаллению из страха за Одиссея, поскольку оракул предсказал «Одиссей, твой собственный сын убьёт тебя!».
Смерть, по предсказанию Тиресия, приходит к Одиссею из-за моря: его сын от Кирки (Цирцеи) Телегон отправляется его искать. Причалив к Итаке, он принимает её по ошибке за остров Коркира и начинает грабить. Одиссей вооружается отразить нападение. Телегон убил его на берегу копьем, у которого вместо наконечника был шип ската.
Убитый Телегоном Одиссей был воскрешен снадобьями Цирцеи, но когда Цирцея и Телемах были убиты, умер от горя; либо служанка Цирцеи превратила его в коня, и он оставался им, пока не умер от старости.
После смерти его душа выбрала жизнь обычного человека, далекого от дел.
Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов.
(Илиада. III, 202)
Когда я вернусь – ты не смейся! -
когда я вернусь…
Не сравнивайте жизнь со смертью, песнь с плачем, вдох с выдохом и человека с божеством – иначе быть вам тогда подобным Эдипу Фиванскому, слепому в своей зрячести, отцеубийце и любовнику родной матери, добровольно ушедшему в царство мертвых близ рощи Эвменид, преследующих грешников, ибо непосилен оказался Эдипу груз бытия.
Не сравнивайте жизнь с жизнью, песнь с песней, вдох со вдохом и человека с человеком – иначе быть вам тогда подобным Тиресию-прорицателю, зрячему в своей слепоте, провидцу света будущего, обреченному на блуждание во мраке настоящего, чья смерть пришла в изгнании и бегстве, близ Тильфусского источника, ибо пережил Тиресий время свое.
Не сравнивайте жизнь с плачем, песнь с божеством, смерть с выдохом и вдох с человеком – иначе быть вам тогда подобным солнечному титану Гелиосу-всевидцу, кому ведомо все под меднокованным куполом небес, но чей путь от восхода к закату, день за днем и год за годом, неизбежней и неизменней грустного жребия хитреца-богообманщика Сизифа: от подножия к вершине, а после от вершины к подножию, и так во веки веков.
Не сравнивайте плач со вдохом, жизнь с песней, выдох с человеком и божество со смертью – иначе быть вам тогда подобным дикому циклопу Полифему-одноглазу, пожирателю плоти, но кол уже заострен, дымится древесина, обжигаясь на огне, и стоит на пороге вечная слепота, когда поздно будет ощупывать руками многочисленных баранов своих.
Не сравнивайте ничего с ничем – и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
А иначе были вы – все равно что не были…
Итака
Западный склон горы Этос; дворцовая терраса
(Кифаредический ном)
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы…А. Ахматова
Я вернусь.
Слышите?..
Они не верят. Никто. Деревья за перилами – каждым листом, каждой каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях – каждым озябшим перышком. Небо над птицами – наимельчайшей искоркой во тьме. Не верят. Небо, звезды, птицы, деревья. Море бьется о скалы – не верит. Скалы безмолвно смеются над морем – не верят. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на осуждение, если я и сам-то не верю?
Я вернусь.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, – и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я…
Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Еще никуда не уехав, они уже хотят вернуться. Так может ли случиться иначе?!
Не может.
…Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все остальные звезды оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу. Подмигиваю в ответ. Вино в чаше кислое, пенистое; сегодня я пью свое вино, дар бедных итакийских виноградников, хотя в подвалах пылятся амфоры, достойные вожделения записных пьяниц из Дионисовой свиты. Пусть их пылятся… Хмель бродит вокруг, не решаясь приблизиться, обнять, закружить голову. Я вообще плохо умею пьянеть. Я ничего не умею хорошо, кроме как возвращаться.
Делитесь.
Только после не жалуйтесь, потому что я вернусь. Не знаю, вернетесь ли вы, не знаю, будете ли счастливы своим возвращением – я знаю другое.
Перила холодны под пальцами.
Я вернусь.
Берег со стороны бухты взрывается раскатами хохота. Множество луженых глоток изрыгают счастье быть живым, счастье предвкушать завтрашний день, который (о, несомненно!) будет удачней сегодняшнего и уж наверняка трижды удачней вчерашнего.
Это мой шурин Эврилох. Шальной Эврилох, буян и забияка, с кем я дрался в детстве за право убить Лернейскую гидру. Гидра шипела в корзинке – пять желтоголовых ужей, пойманных в расщелине; гидра шипела, а мы катались с Эврилохом по траве, напрягая мальчишеские тела, пока мне не стало скучно.
– Я Геракл! – Он вдавил мои лопатки в жухлую зелень, вскочил и принялся плясать, размахивая самодельным дротиком. – Я Геракл! Истребитель Чудовищ!
Я лежал и смотрел в небо. Он был Геракл, а мне было скучно. Нет, иначе: мне стало скучно. Поперек детской потасовки; в середине игры. Со мной так случалось и раньше. Говорят, я родился слабоумным; говорят, я прогневал богов, но они вняли родительским мольбам и вернули мне рассудок. Рассудок, который временами превращался в холодное, безжалостное лезвие, отсекающее все лишнее.
Например, гидру – пять бессмысленных ужей.
– Я Геракл! – Эврилох наконец обратил на меня внимание, подумал и смилостивился. – А ты… ты… Хочешь, ты будешь Персеем? Сначала я убью гидру, а потом мы пойдем на берег, и ты убьешь Медузу?
– Не хочу. – Я действительно не хотел. – Персеем не хочу. Я буду гидрой. И ты меня убьешь. Ладно?
Эврилох долго молчал. А потом бросил дротик и с ревом убежал домой. И вот сейчас, спустя тринадцать лет, он горланит из ночной прохлады:
– Тысячу! Я убью тысячу врагов!.. я! убью!..
Наверное, ему просто нравится слово «тысяча». Оно окрашено в царский пурпур, это слово, оно сияет золотом. «Тысячу воинов в шлемах из бронзы поверг он, влекомый отвагой!» – аэды будут славить подвиги Эврилоха, исходя слюной вдохновения. Если убивать по врагу в день… Нет, три года – это слишком долго. Пускай убивает каждый день по три, пять, десять врагов!
Тогда я вернусь быстрее.
Двенадцать кораблей ждут рассвета. Рассвета, попутного ветра, туго натянутых парусов или, на худой конец, дружных взмахов веслами. Каждая скорлупка готова вместить полусотню вот таких неугомонных Эврилохов – всех вместе, на круг, едва ли не вдвое меньше, чем собирается убить мой друг детства. Наверное, надо мной будут смеяться, когда мы доберемся до Авлиды – места общего сбора. Наверняка будут. По слухам, только я да Аякс-Большой предводительствуем жалкой дюжиной судов. Только моя Итака и его Саламин являют миру свое ничтожество.
Пусть смеются.
А я засмеюсь вместе со всеми. Нет! – я засмеюсь громче всех, хлопая себя по ляжкам, сгибаясь в три погибели, и предложу сосчитать: если каждый мой Эврилох убьет по тысяче врагов, то хватит ли у троянцев жертв на всех остальных, смехолюбивых и медношеих героев?
Я всегда умел отвечать быстро и обидно.
Порок? достоинство? кто знает?!
Полагаю, в этот момент мелкой, дрянной победы мне станет скучно. Наверняка станет. Я дождусь, когда их глаза перестанет затягивать поволока недоумения, когда одни начнут командовать, другие – подчиняться, а третьи примутся добросовестно мешать и тем, и другим; я отойду в сторонку, присяду на корточки и буду долго смотреть на людей, собравшихся многотысячной толпой для единственной цели – самоубийства.
– Я убью тысячу врагов!.. – оглушающим беззвучием повиснет над морем голов. – Я!.. тысячу!..
Срезанные колосья – вот вы кто. Клыки дракона уже упали в борозду, пустили корни, пробились ростками, и вот вы все поднялись из-под земли чудовищным урожаем: в броне, ощетинившись жалами копий, до краев налитые соками жизни. Но серп наточен, и жнецы выстроились на краю богатой нивы. Я с вами, братья мои, я один из вас, колос меж колосьев, только вы полагаете, будто уезжаете, а я знаю, что возвращаюсь.
Я вернусь.
Мне просто очень не хочется в одиночестве качаться на ветру, на черных просторах опустелой нивы; не хочется, но если даже и так, я согласен.
Последний глоток отдает тоской. Кислой, слегка терпкой тоской – и еще уверенностью, что я неправильно провожу последнюю ночь дома. Эта уверенность мерзко скрипит, песком на зубах, рассохшейся дверью, острием стилоса по вощеной табличке; мне кажется, где-то там, в черной ночи, хитрый аэд-невидимка записывает каждый мой вдох и каждый выдох, отдающий хмельной кислятиной. Что ты пишешь, аэд? о чем? зачем?! Ты же не знаешь обо мне ровным счетом ничего! ничегошеньки!.. в твоих россказнях у меня вырастет кудлатая бородища, насквозь прошитая сединой, по лбу разбегутся борозды морщин, а левый глаз прищурится то ли лукаво, то ли просто из-за шрама на скуле! Аэд, ты будешь врать и скрипеть, скрипеть и врать, покрывая меня коростой лет и струпьями мудрости, словно нищего у рыночных ворот – чтобы у слушателей раскрывались рты от изумления, чтобы тебе в миску падали не обглоданные кости, а жирные куски свинины, чтобы тебе дали хорошенько отхлебнуть из пиршественного кратера, а потом дали отхлебнуть еще разок…
Или ты скрипишь вовсе не ради этого?
Тогда – ради чего? И ради чего скриплю я – скучный человек девятнадцати лет от роду, герой поневоле, более всего желающий, дабы его оставили в покое, и знающий, что это желание неосуществимо? Беззвучный хохот царит над миром, надо мной, над всеми моими мечтами и всей моей реальностью; когда я узнаю имя весельчака – реальность неожиданно станет мечтой. Многоопытному мужу, преисполненному козней различных и мудрых советов, не так уж страшно встречаться со смертью, с Танатом-Железносердым, единственным из богов, кому противны жертвы; многоопытному мужу вполне пристало быть убийцей или убитым, обманщиком или обманутым, но если плащ твоей юности еще не истрепан ветрами…
Ветер ерошит мне волосы.
Я вернусь.
– Радуйся, милый!.. это я…
Это тишина за спиной. Перестал ворочаться мой сын, засопел с беззвучным блаженством; дремотный всхлип жены растворился во мраке, умолкли птицы на ветвях, затаилось море внизу, раскаты хохота стекли по гальке в соленую пену прибоя; и воцарившаяся тишина ласково шепнула мне:
– Радуйся, милый!.. это я…
Я не ответил.
А что, собственно, нужно было ответить?
Прошуршали легкие, невесомые шаги. Две ладони легли мне на плечи, помедлили, взъерошили волосы на затылке, как делал это мгновеньем раньше бродяга-ветер (или тогда тоже был не он?..); мягкая, полная грудь прижалась к моей спине, не торопясь отпрянуть.
Всегда любил полногрудых.
Как папа.
– Я не ожидал, что ты придешь.
А что я должен был сказать ей? «Я не ожидал, что ты осмелишься прийти»?! «Посмеешь явиться в мой дом накануне отплытия, накануне прощания, встать между мной и моей женой, между мной и колыбелью, между прошлым и будущим, на хрупкой и почти несуществующей границе настоящего»?!
Или вместо всего этого, даже в невысказанности своей, даже в мыслях опасного куда больше, чем острие кинжала у затылочной ямки, надо было просто сказать главное – то, чего она еще не знает и чему не поверит:
«Я вернусь»?
Все-таки в любовницах, подобных ей, есть множество достоинств. Не проснется жена, не заплачет младенец, требуя своей доли внимания в самый ответственный момент; не войдет дура-служанка, и даже дождь начнется только тогда, когда вам обоим захочется послушать лепет капели у подоконника.
Один недостаток: она приходит, когда захочет, и уходит, когда захочет.
Но ведь это пустяки, не правда ли?
– Ты самый лучший, милый… самый лучший…
– Ничего подобного. – Сперва я раздумывал: потянуться за вином, рискуя обидеть, или откинуться назад, утонув затылком в мягком тепле? Ладно, вино обождет. – Диомед из Аргоса лучше меня на копьях; славный малыш Лигерон – на мечах… и вообще. Аякс-Большой выше на целый локоть; Аякс-Малый быстрее бегает. Калхант умеет прорицать, Махаон-триккиец умеет лечить, старик Нестор умеет прикидываться мудрецом; я не умею ни того, ни другого, ни третьего. Патрокл красавчик, а я не красавчик. У меня нос сломан. Мой папа умный, а я нет. Хочешь, я познакомлю тебя с папой?
Вообще-то отца сейчас на Итаке нет. Наверное, именно поэтому она – здесь. Смогла, отыскала…
– Ты дурачок…
Ну вот, теперь куда больше похоже на правду.
– Дурачок… я и сама не знаю, за что тебя люблю.
– Тоже мне загадка Сфинкса…
– А ты знаешь разгадку?
– Конечно. Я рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромаю. А еще я очень хитрый.
Слово сказано. Загадка разгадана, теперь остается лишь ждать: растерзает Сфинкс безумца или нет? Ладони на моих плечах тяжелеют, наливаются – нет, не теплом, жаром! – и тишина за спиной беременна подземным гулом землетрясения.
Я действительно рыжий, коренастый и сумасшедший. Я слегка хромаю. Мы все были такие. Лемносский Кузнец, кровный родич, однажды взявший ее силой; фригийский сатир Марсий, пьяница и флейтист, собственной шкурой поплатившийся за самоуверенность; калидонец Тидей-Нечестивец, на ее глазах выпивший мозг своего врага, тем самым отказавшись от спасения; и вот теперь – я.
Ее любовники.
Сейчас она молчит. Ждет. Думает. Случайно ли я сказал то, что сказал – и что я хотел сказать на самом деле? Особенно последней фразой: «А еще я очень хитрый…»
– Я тебя люблю…
– Я тоже тебя люблю.
Вот и все. Мы оба сказали правду. Наилучшую из правд – не всю. Мы любим друг друга. Почему бы и нет? Мы оба едем на войну. Почему бы и нет?
Мы оба знаем, что вернемся обратно.
Почему бы и нет?!
Наша любовь была звездопадом. Лавиной в горах она была, буйством стихий, штормом в открытом море. Вечным восторгом; вакханалией для двоих. Все наши ночи я помню телом, душой, трепетом ресниц, дрожью пальцев; с женой у меня никогда не было так. С женой было иначе. Тихо, спокойно; обыденно. Плеском волн, нехитрым щебетом иволги, шорохом осени, когда листья опадают на усыпанную песком тропинку в саду. Сиюминутная вечность, не умеющая говорить о любви вслух. Первый выкидыш, рождение сына, пряжа, властная свекровь, варенье из кизила…
Я вернусь.
– Не сердись, милый… Я же говорила: тебя не оставят в покое. Если бы там, на Парнасе, ты послушался меня, вместо того чтобы с раненой ногой нестись сломя голову в Микены!.. потом это дурацкое посольство…
Она права.
Меня не оставили в покое.
Меня бы не оставили в покое, даже если на Парнасе, залечивая рану, я бы послушался ее и залег на дно.
Со дна подняли бы; вместе с илом и донной мутью.
* * *
…он выхватил моего сына из колыбели. Я сидел у окна талама , раскачиваясь и тупо мыча свадебный гимн, а Паламед-эвбеец шагнул с порога прямо к колыбели, и вот: на сгибе левой руки он держит пускающего пузыри Телемаха, а в правой у него – меч. Ребенок засмеялся, потянулся к блестящей игрушке. Паламед засмеялся тоже.
– Выбирай, друг мой. Хочешь остаться? – отлично. Останешься сыноубийцей. Как твой любимый Геракл. Я спущусь вниз один и скажу всем, стеная: «Одиссей-безумец не едет на войну. Он слишком занят похоронами сына, которого зарезал до моего прихода». Мне поверят; ты сам слишком постарался, чтобы мне поверили.
Я допел свадебный гимн до конца.
– Оставь ребенка в покое, – сказал я после, вставая со скамьи. – Пойдем. Я еду на войну.
Тогда я еще не знал, что умница-Паламед приехал не один. Оба Атрида ждали во дворе, с ног до головы увешанные оружием и золотыми побрякушками; и еще Нестор – этот, как всегда на людях, кряхтел и кашлял, притворяясь согбенным старцем; и еще какие-то гости, которых я не знал.
Они беседовали с моей женой и не сразу заметили нас.
– Я спас тебе жизнь, – тихо шепнул Паламед, пропуская меня вперед. – Останься ты дома, хоть безумный, хоть нет, и жизнь твоя будет стоить дешевле оливковой косточки. День, два… может, неделя. И все. Удар молнии, неизлечимая болезнь… землетрясение, наконец. Надеюсь, Одиссей, ты понял меня.
– Я понял тебя, – без выражения ответил я.
– Теперь ты будешь меня ненавидеть?
– Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
– Наверное, ты действительно сумасшедший, – вздохнул Паламед.
Я не стал ему ничего говорить. Он просто не знал, что такое – любовь. Настоящая любовь.
* * *
– Ты задумался, милый? О чем?
– О своей печени. В которую рано или поздно ткнет копьем проворный троянец. Я буду лежать на берегу Скамандра, и твоя рука невидимо для живых утрет мне смертный пот со лба. Как ты думаешь, может, мне стоило бы заранее составить песню об этом? Иначе с площадных горлохватов станется все переврать… Пылью власы его густо покрылись; скорбели герои над мужем, память о коем останется жить, пережив его бренное тело…
И тут она расплакалась.
Вскочив, я принялся неуклюже утешать ее; нет, какая все-таки я скотина! – ведь знаю, чем она рискует, явившись сюда, ко мне, в ночь перед отплытием!.. губами ловил капли, струившиеся из ослепительно-синих глаз, бормотал глупые слова оправданий, гладил русые волосы, стянутые на затылке тугим узлом; потом долго стоял молча, крепко прижав ее к себе…
Вспомнилось невпопад: с женой мы сегодня не любили друг друга. Все кругом рассказывают, как жены в последнюю ночь крепко любят своих мужей, уходящих на войну, – а у нас не сложилось. Сперва Пенелопа укладывала спать ребенка, не доверяя нянькам (или просто боясь разрыдаться по-настоящему), затем мы молчали, сидя рядом на ложе.
Все у меня не так, как у людей.
– Ну что ты, что ты, маленькая… брось, не надо…
Прав был Паламед: я действительно сумасшедший. Вот уж сказал, так сказал. Ма-аленькая… А что делать, если других слов не нашлось?
– Тысячу!.. я убью тысячу воинов!.. я…
Интересно, тот троянец, чье копье жаждет вкусить моей печени, тоже кричит сейчас об этом? а, пусть его кричит.
Он же не знает, что я вернусь.
…когда она ушла – вот только стояла у перил, глядя на зеленую звезду, и уже ее нет, лишь ветер, ночь и ропот прибоя, – я налил себе еще вина.
Осталось мало времени.
До рассвета всего ничего; до рассвета я должен научиться возвращаться.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, – и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Любовник той, чье имя лучше не поминать всуе. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я…
Крыса, загнанная в угол – вот кто я. Вы все – боги и герои, тучегонители громокипящие и цари пространно-властительные, надежды и чаяния; а я – крыса в углу. Обремененная норой и крысятами, страхом и бессмысленным оскалом.
Никогда не загоняйте крысу в угол.
Иначе Лернейская Гидра может показаться вам милой шуткой на день рождения.
Память, моя память! – сейчас ты единственное, что мне подвластно. Все остальное отняли, дав взамен свободы предназначение. Я плыву по твоему морю вспять, о моя память, я торопливо вспениваю веслами былой простор, где есть место своим Сиренам и циклопам, Сциллам и Харибдам, дарам и утратам, островам блаженства и безднам отчаяния.
Я возвращаюсь.
…Я вернусь.
Песнь первая
Взрослые детские игры
Лица морщинистого черт
В уме не стерли вихри жизни.
Тебя приветствую, Лаэрт,
В твоей задумчивой отчизне.
И сладко мне, и больно мне
Сидеть с тобой на козьей шкуре.
Я верю – боги в тишине,
А не в смятенье и не в буре…Н. Гумилев
Строфа-I
Подарок мертвеца
Полдень карабкался в зенит. Подступала та самая невыносимая пора, когда жизнь стремится забиться в тень, спасаясь от палящих лучей Гелиоса, а дядя Алким говорит, что про Икара, небось, все врут; если б он и вправду скреплял свои крылья воском, то никуда бы не полетел, а даже и полетел бы – так невысоко: воск бы сразу растаял, на такой-то жарище!
Отделался бы Икар парой синяков.
Над островом струился пряно-горьковатый аромат чабреца и дикого овса. Наверное, это они, травы, так потеют. Запахами. Небо выгорало дотла, становясь белесым, и смотреть на него было больно – даже если сильно щуриться, приставляя ко лбу ладошку. Да и толку на него смотреть, на небо-то? Разве что в надежде разглядеть спасительное облачко, которое хоть ненадолго закроет лик пышущего жаром божества? Зря вы это, уважаемые, и не надейтесь – после явления над ночным небокраем Орионова Пса , звезды вредоносной, не бывать днем спасительным облакам!
Лениво щипали жухлую траву привычные ко всему козы. Пастухи-козопасы забрались в шалаши, вполглаза приглядывая оттуда за своими подопечными; даже птицы смолкли – и только громкий стрекот цикад разносился кругом. Да еще ворчал в отдалении никогда не смолкающий шум прибоя, жалуясь на вечность.
– …Не по правилам! Стены не ломают! Надо идти в ворота…
– Сам иди в свои ворота! Там твои воины! Вон сколько! А я тебя обманул! Я сзади обошел; и стенку поломал… Сдавайся!
Огненно-рыжий малыш в подтверждение сказанного обрушивает еще две-три жердочки в аккуратной изгороди. Игрушечный «город», с таким старанием выстроенный его «противником», становится вовсе беззащитным.
Заходите, люди добрые, берите что хотите!
– Фигушки!.. – ворчит белобрысый «противник», сверстник рыжего. – Стенку нельзя сломать! Она каменная.
– А вот и не каменная!
– А вот и каменная! Ее ручной циклоп строил… Когда ломают, грохоту – трах-бабах! Мои бы услышали. И прибежали!
– А вот и не услышали! А вот и не прибежали! Твои все у ворот окаменели! – Рыжий (в придачу он еще и курчав, как аркадский барашек!) тычет пальцем в дюжину ярко раскрашенных фигурок из липы: стражу городских ворот.
– Фигушки! – не сдается белобрысый, украдкой вытирая слезу, недостойную героя-полководца. – Ты зачем мою стенку пальцем ломал? Не по правилам! Боги не воюют!
Упрек попал в самую точку. Рыжий на мгновение смущенно потупился. Сунул в нос палец, которым не по правилам ломал циклопические стены, словно надеясь выковырять нужный ответ, и тут же просиял:
– А это не боги! За меня – Геракл! Он, знаешь, какой? Он ого-го какой! Как гора! Ему твою стенку сломать…
Неожиданно рыжий умолкает, не окончив пламенной речи о величии Геракла. Оборачивается, исподлобья глядя снизу вверх – как если бы к нему подошел кто-то из взрослых, окликнув по имени. Глядеть снизу вверх больно: там небо. Небо и солнце. Но он все равно глядит, этот рыжий упрямец.
– Геракл за обманщиков не воюет! Он хороший, он только с чудовищами… – Белобрысый тоже умолкает. С недоумением смотрит на приятеля. – Эй, ты чего? чего ты?!
– …ты же видишь, мы играем! – пропустив мимо ушей вопрос белобрысого, заявляет рыжий куда-то в пространство; заявляет совершенно другим тоном, чем тот, каким он минутой раньше спорил с приятелем.
Так говорят с приставучими и непонятливыми взрослыми, которым, к сожалению, нельзя сказать просто: «Отстань!»
– …дядя, я не умею. Чего? Строить не умею… этот… кентафер твой! А ты сам попроси. Ментора папу попроси, дядю Алкима. Он все знает! Ладно? – Рыжему очень хочется поскорее вернуться к прерванной игре, но отделаться от загадочного собеседника, похоже, не так-то просто.
– Одиссей! Ментор! Одиссей! Где вы?!
– Мы здесь, тетя Эвриклея! – спешит подать голос приятель рыжего. Кажется, он доволен явлением знакомой «тети»: поведение друга страшит его, хотя малыш никогда и никому не признался бы в этом вслух.
– Басилей Лаэрт призывает своего сына! И ты, Ментор, тоже иди… Да где же вы прячетесь?
Вскоре из-за деревьев сада – о, сад басилея Лаэрта прославлен далеко за пределами Итаки! – появляется его обладательница: статная женщина лет двадцати пяти. Строгий, без блестящей мишуры, гиматий песочного цвета; на ногах – сандалии из мягкой кожи, с крохотными бубенчиками около завязок. На шее мерцает теплым светом единственная нить сердоликовых бус (камни подобраны один к одному, со знанием дела). Иссиня-черные волосы уложены на затылке хитрой раковиной, по неведомой заморской моде (на острове таких причесок больше никто не носит), и скреплены серебряной заколкой. Стройная фигура, полная грудь, еще более подчеркнутая высоко повязанным поясом…
Впрочем, мальчишкам, конечно же, до фигуры женщины нет никакого дела. А до ее груди дело было лишь у одного, и то это славное дело закончилось давным-давно. Зато оба прекрасно знают другое: Гераклу не успеть окончательно доломать стенку. Потому что за полководцами, а может быть, даже за двумя бессмертными богами, явилась тетя Эвриклея – приставленная к рыжему обманщику Одиссею няня (она же в прошлом кормилица), рабыня басилея Лаэрта. Правда, ни видом своим, ни поведением тетя Эвриклея на рабыню отнюдь не походит; но рабы и рабыни на Итаке, в особенности же – личные рабы басилея Лаэрта, прозванного в глаза Садовником, а за глаза… Понимаете, это разговор особый. Можно сказать, совсем особый разговор. А сейчас из всего этого наиособенного разговора ясно главное: хочешь – не хочешь, а придется игру заканчивать и идти во дворец.
Дворец – это дворец, не в пример скучней.
Но игра уже все равно испорчена, так что приятели со вздохом поднимаются, уныло натягивают сброшенные ранее хитончики и следуют за Эвриклеей через сад по одной из знакомых дорожек. Мимо серебристых олив, мимо яблонь самых разнообразных сортов (есть здесь и две тайные яблоньки, но они растут в дальнем, специально отгороженном углу сада, где всегда начеку суровые стражи и куда мальчишек не пускают, будь ты хоть трижды сыном басилея!); мимо груш и гранатовых деревьев, смоковниц и… нет, не упомнить, как все эти диковинки называются – слишком много тут растет всякого-разного!
– Няня? Няня, а что такое… кентафер?
Это рыжий Одиссей. Молчал, молчал, да и спросил.
– Кентавр? – У няни легкий, едва уловимый акцент: она картавит. – Ты разве не знаешь, маленький хозяин? Наполовину человек, наполовину конь…
– Не-е, не кентавр! Про кентавра я сам знаю! Этот… кен… кентафер!.. нет, кенотафер! Который строят!
Эвриклея едва не споткнулась, но сумела взять себя в руки.
– Кенотаф, маленький хозяин. Кенотаф – это такая гробница. Могила. Только… ну, как бы ненастоящая. Понимаешь, внутри нее никого нет. Если человек погиб на чужбине, или утонул в море, или пропал без вести… В общем, если его не смогли похоронить как полагается, то ему строят кенотаф. Посмертный дом.
– А зачем? Ему не все равно – мертвому?
В голосе мальчишки звучало самое обычное детское любопытство. Ничего более. Ведь действительно странно: зачем мертвому дом? «Странно другое: с чего бы это невинный ребенок задавался такими вопросами?» – подумала няня.
Но тем не менее ответила:
– Не все равно, маленький хозяин. Если человека не похоронить как полагается, без жертв и обрядов – душа его не сможет попасть в Аид. Так и будет скитаться, неприкаянная, по земле.
– Бедная… Няня, а что, в Аиде лучше?
Эвриклея все-таки споткнулась.
– Не знаю.
– А кто знает?
– Никто из смертных не знает. Это ведомо только богам. Но душа человека должна попадать в Аид, в царство мертвых. На земле ей не место. Для того и строят кенотаф.
– А-а-а, – понимающе протянул Одиссей. – Значит, дядька просто мертвенький был…
Эвриклея с тревогой взглянула на рыжего мальчишку. Но тот беззаботно шагал рядом по дорожке, уже утратив всякий интерес к скользкой теме.
Вот, на одной ножке запрыгал.
– Какой дядька, маленький хозяин? – осторожно поинтересовалась няня.
– Он опять с никем разговаривал, – не преминул наябедничать Ментор. Видно, до сих пор не простил рыжему сломанную пальцем-Гераклом стенку.
– Сам ты никто! – окрысился на ябеду Одиссей. – Дядька как дядька. Бородатый. В доспехе. Только без шлема; и меч потерял, разиня… Я ж не знал, что он мертвый! Приставучка: бросай играть, строй ему кенотафер! Няня, а могила эта – она невзаправдашняя? Раз там пусто?
Но мальчик не обратил на это внимания:
– Ладно, построю ему… Маленький. Как мы с Ментором город строили. Невзаправдашний. Пусть только расскажет, как правильно. Построю, он тогда отстанет. Зануда он…
Эвриклея шла по дорожке, плотно сжав губы, и с трудом удерживала подступавшие к горлу рыдания.
* * *
…Память ты, моя память…
Так бывает: возвращаясь, мы ждем одного, а находим совсем другое. Не лучшее или худшее, а просто другое. Неожиданное. Родное, и в то же время незнакомое. И деревья оказались ниже, и голоса – глуше… другие места, другие люди. Наверняка в столь нежном возрасте я был другим: менее связно говорил, иначе выглядел, иначе вел себя. Ментор – он вообще ничего такого не помнит. Говорит, в тот день мы вовсе не виделись, потому что он подсадил ужа в горшок с молоком, молоко скисло, и его в наказание заперли дома.
Странный ты корабль – память. Особенно детская память. Иногда ты возвращаешь меня в ясность и отчетливость, так что даже по прошествии многих лет кажется, будто все происходило только вчера. Иногда же знакомый берег надолго скрывается в тумане, выступая наружу урывками, огрызками без начала и конца; сны предстают настоящими событиями, а случившееся на самом деле кажется сном.
Конечно, взрослые тоже путают сон с явью, что-то забывают и перевирают – но речь об ином. Детские воспоминания – родина. Место, где тебя любят; где ждут. Есть в них тайная непосредственность, искренность, та невыразимая словами подлинность высшей пробы, что заставляет нас раз за разом прибегать к помощи своего внутреннего Крона, Повелителя Времени. И возвращаться туда, – вернее, в тогда , когда краски были ярче, деревья выше, дождь – мокрее, а родной остров казался целым миром.
Номосом.
Теперь-то я хорошо понимаю испуг своей няни, вспоминая навернувшиеся на ее глаза слезы. Еще бы! Ведь, по рассказам, я родился недоношенным, и, как вскоре выяснилось… скажем так: не вполне обычным ребенком. И это она, моя нянюшка Эвриклея, привезенная по заказу отца из Черной Земли за цену двадцати быков (небывалая цена для рабыни!), – именно она выходила меня, выкормила, в прямом смысле поставила на ноги! Басилей Лаэрт знал, что делал, когда платил несусветную цену за заморскую рабыню из рода потомков Пеана, божества врачевания.
И тут – такой удар…
– Боги, за что караете?!
По крайней мере, так думала няня.
Я же думал иначе. И тогда, и сейчас.
Впрочем, тот день мне запомнился частично – хотя это был один из самых ярких лоскутов прошлого, доставшихся в наследство. Как играли в штурм города – помню; как мешал мне зануда-покойник, желая немедленно отправиться в Аид, – тоже помню. А вот как мы пришли во дворец отца… ах, какой там дворец! особенно после дворцов в Микенах, Аргосе и Трое! дом себе и дом, получше, конечно, чем у других – басилей все-таки! – но я не представлял себе дворца выше и краше…
Не смог. Не продрался. Олди отлично владеют языком, откровенно плюя на сюжеты своих романов, для них главное само повествование, чем всякие дурацкие завязки-действия-развязки. Раньше меня это устраивало, потому что читать язык Авторов было приятно и интересно. В этом же случае я не смог с нескольких попыток. Увяз в метафорах, без которых не обходится вообще ни одно предложение романа. Стоит лампа на столе? Нужно обязательно ее с чем-то сравнить. Чем пафоснее и ярче, тем круче. Ботинок? Ух, щас будет еще пара метафор и сравнений. Море или небо? Ну тут вообще на абзац, причем чтобы читатель в обморок упал от количества слоящихся образов. Сюжет? Нет, вот это описать сложнее. Я лично за деревьями леса не увидел - нет сюжета, рваные куски мыслеповествования, сложного и нереально тяжелого утащили читателя-меня в болото, где и утопили, не позволив идти дальше. Жаль...
Оценка: 5
Дорогие друзья,я прошу прощения:вы это серьезно?или это какой-то рецензентский заговор?
Может я действительно профан и чего -то не понимаю? Вы называете это красивым,атмосферным языком:
«Луна панцирной бляхой выпятилась в просвет между облаками. Ясное дело, днем этих облаков зови, не дозовешься, а ночью, когда и без них прохладно;- ишь, набежали! «
Или вот к примеру еще:
«Вернуться в духоту талама? Фигушки, как любит говорить Ментор, которому непременно надо будет дать по шее;- но это уже завтра утром. Или сегодня? Размышляя, в какой миг заканчивается завтра и начинается сегодня (кто вообще придумал все эти глупости?!), маленький Одиссей сам не заметил, что ноги понесли его вокруг дома.
Вот оно оказывается как...Одиссей (а точнее Ментор) изъясняется языком деревенской малолетки из средней полосы России и сидит под панцирной бляхой Луны.Вот она настоящая древнегреческая романтика.удивительно,что подобное словоблудие многими воспринимается на «ура» и все эти псевдо -поэтичные пассажи в духе «я вернусь,слышишь,вернусь»-звучат (по крайней мере для вашего покорного слуги) как неумелая графомания.
Оценка: 1
Находясь под впечатлением от романа харьковского дуэта, посвященного Гераклу. приобрел эту книгу. И могу сказать – не то.
Основной недостаток ее – скучновата книга. Совершенно другое мировосприятие, спутанные и многословные внутренние монологи, многочисленные повторы и самоцитаты – все это перегрузило текст, к счастью, не до нечитаемости. но близко к тому. Общего между Гераклом и Одиссеем мало, и если даже Геракла авторы наделили определенным интеллектом и сложным мировоззрением. то надо представить, во что в их интерпретации превратился Одиссей…
Основная идея романа. миры – Номосы – сложна для понимания и как-то смазана. Не ясно до конца, что под этим понимают авторы – некие субъективные миры, проекции личностей на мироздание или просто географические локации? Вернулся ли по-настоящему отец Одиссея? Ведь он вышел за пределы Номоса и приблизился к статусу божества, стал неподвластен Глубокоуважаемым, превратив Итаку в личный Олимп. Так чем его путь отличен от пути его сына?
Богом быть трудно. Особенно, когда не нужно. Одиссей не хотел быть ни богом, ни героем – чуть не стал вторым, и почти стал первым. Он очень хотел быть человеком, прожить нормальную, человеческую жизнь. Редкий случай для героя книги – не искать приключений, а всю жизнь бежать от них – прямо в пасть неумолимой, как Харибда, судьбе, слепым чудовищем пожирающей правых и виноватых, дерзнувших и смирившихся…
Олди внесли новый элемент в легенду – способность Одиссея возвращаться в свое прошлое в воспоминаниях. Возвращение – для него цель жизни, сберечь то, что дано ему, как человеку, не променяв на чужое. Самые разные приманки, начиная с любви самой Афины и заканчивая бездной желтого сна, не могут вырвать его из реальности его Номоса, заставить свернуть с дороги домой. Не в видениях, а наяву.
Авторы несколько вольно поступили с легендой – Одиссей оказывается убийцей Ахилла, не описаны в романе его странствия, да и возвращение домой в интерпретации Олди прошло несколько иначе. Резонный вопрос, оправданы ли такие эксперименты, не разрушают ли они уникальную атмосферу мифа? Впрочем, авторы в своем праве…
Книга являет собой еще один эксперимент с мифологией, столь характерный для Олди. Они уже обращались к японской («Нопэрапон»), арабской («Я возьму сам»), индийской («Черный Баламут»), и, конечно, греческой - «Герой должен быть один.» И повторный эксперимент, на мой взгляд, оказался чересчур смелым.
Не порадовал образ Ахилла, перекликающийся с эпизодом в Флеграх из предыдущего романа цикла. «Не верю!» - и все. Слишком это абсурдно и умозрительно. Превращение мифа в полноценный роман – и вдруг опять «не по дням, а по часам» растущие дети-богатыри, способные сокрушить богов. Метафора метафорой, а реализм хромает. Между реальностью и символом важно соблюсти баланс и здесь, имхо, перебор.
Очень сильно утомляют постоянные повторы в многословных и запутанных размышлениях главного героя. Особенно эти «и сова, и олива, и крепость». Сначала ничего, а потом левая бровь дергаться уже начинает.
И еще давит ощущение отягощенности Одиссея своей судьбой. Слишком уж много он гоняется непонятно за чем. пытается добиться, чего – сам не знает. Еще в детстве умеющий видеть сокрытое, Одиссей быстро старится и начинает жить воспоминаниями, постоянно «возвращаясь» к прошедшему.Это делает повествование сложным для восприятия.
И все же эти недостатки можно простить благодаря только одному эпизоду – обучения Одиссея Далеко Разящим. «Надо просто очень любить…» - вот универсальное руководство к действию каждому, кто хочет достичь мастерства в своем деле. Надо очень сильно любить, то, что делаешь – и тогда все получится. Если что-то делаешь, нужно ВЛОЖИТЬ ДУШУ (у Олди даже повесть есть с таким названием) в свое дело, часть себя. Иначе – это лишь ремесло.
Итог: роман проехался по мозгам грузом громоздких метафор, тяжкими воспоминаниями возвращающегося Одиссея о своем счастливом детстве и буйной юности. Более трудночитаемых книг мне у Олди не попадалось. Безусловно, в книге немало интересных философских идей, тонущих в пространных и запутанных дебрях Одиссеевой рефлексии. Атмосфера местами затягивает, а местами сомнительна, да и образы героев мягко говоря, не каноничны. Книга безусловно стоит того, чтобы ее прочитать, но легкого чтения ждать не стоит. Да и слабее она, чем «Герой должен быть один».
Оценка: 7
Я страшный лютый извращенец. Никого не призываю идти моим путем; впрочем путь этот по своему прекрасен. И дает совершенно особые аллюзии.
Видите ли, я читала «Сын Лаэрта» не то, чтобы после «Одиссеи»- это логично, а еще и ПОСЛЕ «Улисса». Это получился очень неправильный бутерброд. Но вот беда - мне кажется, что сами Олди тоже читали эти три книги в этой же последовательности.
В итоге вопрос тоски по дому и возможности остаться собою и тем не менее дома оказаться; вопросы того, как именно ждет и чего именно ждет женщина за краем горизонта; узнает ли отца Телемак и при чем тут боги, а главное, Далеко Разящий, который не бог, а кто именно - тоже еще вопрос - выглядят не чем-то привнесенным в старую греческую сказочку, а поднятыми самой структурой мифа. Как известно, одного из Четырех.
Конечно, Одиссей сумасшедший. Ха-ха, кто там нормальный. А кому нужна эта нормальность? И, главное, зачем нужна? Чтобы управлять удобнее? А если мы не хотим, чтобы нами удобно управлялось?
Конечно, текст нелинейный, неудобный, во все стороны что-то торчит, какие-то повороты, развороты - альтернативы всего две: либо ты натыкаешься то плечом то локтем то коленом на очередной угол и шипишь «от понапридумывали больно умные», или ловишь ритм этих разворотов и коленец и через сколько-то итераций обнаруживаешь свой ум танцующим что-то типа сиртаки. Такая, боевая разновидность.
Оценка: 9
Пусть тот, кто не любит, когда герой начинает философствовать вместо того, чтобы идти совершать подвиги, отложит эту книгу в сторону. Ибо здесь вообще речь пойдет не о герое.
Как известно из первой книги ахейского цикла Г. Л. Олди «герой должен быть один». Действительно, у античного героя не может быть семьи и друзей, он всегда будет одинок. Но слава его прогремит по всей Ойкумене.
А если человек совсем не герой, да и не хочет им быть? Едва ли будет он совершать великие подвиги во славу богов, разве что у него не будет иного выхода. Но зато у него есть жена и сын, есть мать и отец, есть свой дом, есть свои пастухи и верный пес. Ему есть куда вернуться. Есть ради чего возвращаться.
И Одиссей, сын Лаэрта, совсем не герой. Он человек, который хочет вернуться. И который, даже изменившись, все равно вернется на свою Итаку. И даже ихор в его собственной крови и сами Глубокоуважаемые не смогут остановить его.
Как и в «Герое..» Олди вновь выворачивают древнегреческий миф наизнанку. Знакомые по гомеровским поэмам реалии и персонажи показаны с совершенно неожиданной стороны. История хитроумного Одиссея от младенчества до возвращения домой, рассказанная от первого лица, заставляет понять и полюбить его.
Тот, кто прочел историю о Геракле в варианте Олди, встретит здесь некоторых знакомых персонажей и сможет понят то, что ускользнет от взора читателя, не знакомого с ней. Но мир, описанный в «Одиссее», уже неуловимо изменился, может быть постарел. Все реже старшие боги напрямую вмешиваются в жизнь людей, дело неумолимо идет к окончательному разрыву. Но как быть с полукровками, с «мусорщиками»? И вот, свататься к Елене спешат женихи со всего известного света, со всего эллинского номоса... А где-то далеко, по раскаленной пустыне ведет своих соплеменников из Египта некий старец, направляемый рукой Единого. И все громче трещат панцири отдельных номосов, сливаясь в пространство одного Космоса.
А среди всего этого великолепия, на фоне древнегреческих декораций разыгрывается перед публикой история человека, который хочет вернуться.
Так что читатель, который сможет пробраться через хитросплетения языка, через многочисленные отступления и повторы, будет сполна вознагражден такой простой и такой необыкновенной историей.
Оценка: 9
Тяжеловесно, но только потому, что величественно. Только так!
От ненавязчивого повествования «Героя» пришлось отказаться - его заменило рваное, резкое, яркое и необычное изложение. Именно таким видит этот мир наш рассказчик-сумасшедший. И именно оно придает изысканность и, повторюсь, величие данному произведению. Дуэту Олди опять удалось всех удивить. Вольное изложение мифов уже было, им не удалось бы поразить читателя так, как раньше (хотя, стоит признать, новая трактовка получилась весьма органичной и ни в чем не уступила «Герою»). А потому авторы делают невероятное - они дают нам взглянуть на мир глазами хитромудрого Одиссея, глазами сумасшедшего гения. И именно этот синтез необычного повествования и так полюбившегося новаторского взгляда на классическую мифологию рождает шедевр.
Об остальном даже и говорить не стоит - Олди такие Олди. У них все вышло замечательно, как и всегда.
Это необычное, самобытное и сложное произведение. Если вас это пугает - проходите мимо. Ну а всем остальным советую попробовать. В конце концов, когда еще выдастся возможность почувствовать себя настоящим психом и получить от этого незабываемое удовольствие?
Оценка: 10
Сложное, неоднозначное произведение, с большим количеством плюсов и не меньшим количеством минусов - и, тем не менее, очень достойное.
Начну с плюсов.
1. Описан оригинальный мир Древней Греции в вИдении авторов. Роман завершает преобразование мифологического мира Я.Голосовкера из «Сказаний о титанах» в очень реалистичный, несмотря на наличие героев-полубогов и богов. Первым шагом на этом пути, даже с явной ссылкой на Голосовкера, был роман о Геракле «Герой должен быть один», и за «Одиссей, сын Лаэрта» стоит браться только после него. А до этого я бы посоветовал прочитать «Сказания о титанах» - без этого многое в романе «Герой должен быть один» будет непонятно.
2. Не только главный герой, Одиссей, нешаблонен и не картонный, но и несколько второстепенных героев.
3. В романе присутствуют нетривиальные и иногда достаточно глубокие идеи. Многое очень грамотно изложено в отзыве ivan2543
4. Роман содержит интересную авторскую трактовку «Илиады» Гомера - с заметным отступлением от оригинала, но не вызывающим раздражения, так как всё происходящее в романе согласуется с его внутренней логикой. Что добавляет интереса, так как заранее невозможно сказать, что случится с героями романа: мол, мифы и эпос - это одно, а реальная жизнь - совсем другое, и нечего удивляться, что реальные события происходили совсем не так, как о них рассказал Гомер.
А теперь о том, что плохо.
1. Повторяющееся в каждой из глав к месту и не к месту утверждение «Если нужно будет убить - убьешь. Если нужно будет обмануть - обманешь. Если нужно будет предать - предашь. Твой личный Номос важнее предрассудков». Ну, повторили бы пару раз для того, чтобы сложный характер героя показать - и хватит. А то создаётся впечатление, что авторы навязывают читателю заказанную кем-то жизненную позицию - для воспитания жуликов, воров, предателей и убийц.
2. Крайне затянутое повествование. Кто-то в предыдущих отзывах говорил, что надо бы сократить текст на треть. Мне кажется, это очень оптимистичная оценка - сокращать надо по крайней мере наполовину.
Впрочем, это, конечно, дело вкуса: существуют любители длинных текстов с многочисленными отвлечениями, пространными монологами, детальными описаниями второстепенных деталей. Этот роман - для них.
3. Динамики и вообще движения в романе нет. Наверное, авторы решили, что мы и так всё про приключения Одиссея знаем - так чего ещё какой-то сюжет выдумывать! Детали, и только детали, размышления героя о себе любимом как центре мироздания, и только! А действия сами собой происходить будут. Как некое приложение к размышлениям героя.
4. Идея объяснить любовь Афины к Одиссею плотской любовью для людей, знакомых с древнегреческой мифологией, вызывает отторжение. Неужели непонятно, что у древних греков Одиссей олицетворял изворотливый военный ум, символом которого была Афина?
5. Очень неубедительны в историческом плане все сцены с рассуждениями аристократов о выгоде торговли. Среди аристократии того времени (и даже гораздо более позднего - до конца средневековья) торговля была делом презираемым. Поэтому Гермес-торгаш считался пустышкой, и покровительствовал хитрости-обману, а не уму и не военным хитростям.
В противоположность этому пиратство совсем не осуждалось, как и любые виды грабежа - они считались вполне достойными аристократов военными операциями. К тому же пираты того времени нападали не столько на суда, сколько на прибрежные поселки и отдельных путников, с целью захвата их и продажи в рабство. Поэтому якобы скрываемое пиратство Лаэрта и многократно упоминаемый «пенный сбор» тоже не очень укладываются в исторические рамки.
Ну, вот, вроде начал за здравие, а кончил за упокой. Всё же закончу на оптимистической ноте: книга явно найдёт своих поклонников в среде думающих людей, не гоняющихся за особой динамичностью сюжета. Она тяжелее для прочтения, чем «Герой должен быть один», но многим из тех, кому «Герой» понравился, придётся по вкусу. Так что моя оценка в 7 баллов - это, наверное, нижний предел - уж слишком я привиредлив в выставлении оценок.
Оценка: 7
К чтению этого романа я приступил сразу же после прочтения «Героя..», который вызвал сугубо положительные эмоции. «Одиссей...» несколько меня разочаровал - несмотря на то, что это прямое продолжение цикла, написанное тем же языком, в том же стиле - отличия довольно существенны. В «Одиссее...» больше поэзии, философии, рефлексии - сюжетное полотно напоминает диафильм - эпизоды сюжетного развития нам даются последовательно - от самого детства главного героя, до взросления, участия в троянской кампании и возвращения на Итаку, но по сути представляют собой отдельные картины, разделенные пространством и временем, а также длительными размышлениями сына Лаэрта на отвлеченные темы.
Динамики как таковой в романе нет, сюжет линейный и выдается отдельными квантами. Структура романа слишком усложнена, мало того, что роман разбит на две отдельные книги, так еще и каждая книга делится на песни, те в свою очередь на строфы и антистрофы и завершаются эподами. Кроме того, внутри строф отдельные эпизоды обозначаются греческими терминами - самые известные из которых: трагедия, мелодрама, монолог, но большинство эллинских названий, относящихся к драматургии, встретилось мне впервые - естественно голова от этого идет кругом, ведь само по себе чтение этого романа оказалось не из числа легких. Во время чтения «Номоса» было откровенно скучно во многих эпизодах, обилие третьестепенных персонажей, малозначительных событий из жизни юного Одиссея рождали жгучее желание добраться наконец до момента его отплытия с Итаки на Трою, чем собственно и завершилась книга первая. «Космос» уже шел пободрее, но все равно примерно до середины книги второй продолжалась вялотекущая сюжетная болтанка, интерес пробудился только в середине «Космоса», когда стал раскрываться замысел Олимпийцев, собравших героев под Троей, с этого момента по уровню накала страстей и интриги произведение дотянулось до «Героя...» В итоге 3/4 всего романа можно расценивать как затянувшееся вступление, это очень много, учитывая совокупный объем романа, многие читатели могут просто не дотерпеть до момента, когда сюжет раскочегарится по-настоящему.
«Человек Номоса» просто перенасыщен повторяющимися кусками повторов, рефренами-заклинаниями типа «я вернусь», «надо просто очень сильно любить», «память, ты моя память» - с определенного момента при встрече в тексте с этими «якорями» начинаешь замечать, что нервный тик не за горами. Постоянный треск скорлупы Номоса, упоминаемый авторами к месту и не к месту, хрустом французской булки вязнет на зубах и вызывает почти физическое раздражение. В «Человеке Космоса» рефрены встречаются не так часто, да и скорлупа Номоса несколько затвердевает, плавно перетекая в гул бронзы от которого иногда кажется, что закладывает уши. К сожалению это не метафоры, неприятные ощущения во время чтения вполне реальны.
Одиссей, будучи правнуком Гермеса, наделен сверхспособностями - в частности он может видеть тени умерших и даже общаться с ними. От использования коридоров-дромосов сын Лаэрта тем не менее принципиально отказывается, иначе и быть не может, недаром слово «одиссея» вошло в наш язык как синоним трудного и полного опасностей путешествия. Тем не менее у читателя может возникнуть вопрос, почему все же наш герой не пошёл на такой небольшой компромисс, если так хотел вернуться на Итаку, ведь достаточно было просто попросить Гермеса или Афину и мгновенно шагнуть через портал дромоса на родные берега. Авторы спешат разрешить эту проблему необходимым в данном случае пояснением, что использование божественной помощи приведет к тому, что Одиссей при таком раскладе не будет прежним, для истинного возвращения ему необходимо пройти весь путь до конца и не просто вернуться домой на физическом уровне, но и психологически осуществить этот процесс - быть узнанным и принятым близкими людьми не чужаком, не богом, не героем, а отцом и мужем.
В некоторых моментах во время чтения у меня возникали аналогии с компьютерной RPG - в частности с процессом наполнения инвентаря и одеванием «куклы» персонажа, добытыми в ходе выполнения квестов предметами. В качества дедовского наследства Одиссей получает мощное оружие - лук Аполлона (это определяет его боевой класс - лучник), затем последовательно добывает колчан со стрелами Геракла, дедовский шлем и доспех Ахилла. При этом главной его целью, в отличие от героев компьютерных игр, становится не прокачка и получение новых уровней, а совсем наоборот, любой ценой избежать перехода на новую ступень и соответствующих изменений.
Помимо главного героя, образ которого раскрыт со всех сторон, благо бумаги на это авторы не жалели, в романе немало запоминающихся ярких второстепенных персонажей. В «Номосе» безусловно запомнятся образы рябого раба-педагогоса Эвмея, лохматого нескладного пса Аргуса, доброй и заботливой няни Эвриклеи, хитроумных дамата Алкима и самого Лаэрта. В «Космосе» персонажи первой части уходят со сцены, уступая место известным многим читателям персонажам гомеровской «Илиады», каждый из которых наделен своим характером и линией поведения. Отдельно стоить отметить уже известных нам по роману «Герой должен быть один» Амфитриона-Иолая, стареющего Геракла и похотливую Деяниру, которые являются связующими ниточками с первой частью цикла, правда, особой сюжетной нагрузки здесь эти персонажи не несут и включены скорее для создания знакомой атмосферы.
Насколько часто боги Эллады появлялись на страницах «Героя...», настолько же редки их явления в сюжете «Одиссея...» - в первой части романа они либо действуют инкогнито, либо являются на краткий миг намеком-знамением - тенью на скале, птицей в небе. В «Человеке Космоса» боги действуют несколько заметнее, но эволюция их образов вызывает недоумение, лучше бы вообще без них обойтись при таком раскладе. Гермий, так активно помогавший Гераклу в первой части цикла, за своим прямым потомком предпочитает наблюдать со стороны, крайне редко вступая в прямой контакт - никакой хитрости и мудрых советов от него здесь не ждите, одни волнения и страх перед грядущей Антропомахией. Надменная и неприступная Афина превратилась в какую-то деревенскую простушку, которая при этом еще и слаба на передок - с чем связана такая внезапная метаморфоза совершенно непонятно. На контрасте чуть ближе к привычному божественному образу оказывается лишь Аполлон, тем не менее во всех его действиях сквозит подлость, заносчивость и страх. Остальные члены Семьи не фигурируют в тексте, иногда о них лишь вскользь упоминается, волшебные создания более низкого порядка типа нимф, кентавров и сатиров в романе отсутствуют напрочь.
Несмотря на обилие философских рассуждений в романе, общий моральный посыл предельно прост и мог быть раскрыт всего в нескольких абзацах, ничего принципиально нового читателю авторский дуэт в этом плане не предлагает, так что можно не искать скрытых откровений в тексте - все довольно поверхностно: «возлюби ближнего своего», «убей раба внутри себя», «не рой другому яму», «лучше синица в руке, чем журавль в небе» и «если долго мучиться, то всё у нас получится» - вот собственно в нескольких пословицах и крылатых фразах перед вами философский дайджест всего произведения. Учитывая сколько страниц текста понадобилось авторам, чтобы донести до читателя эти простые и всем известные истины, хочется пожелать им быть проще, не усложнять на ровном месте.
Подвести краткий итог своих впечатлений от прочитанного могу одним словом - перемудрили. Текст воспринимается довольно непросто, помимо обилия персонажей, пространных рассуждений о роли человека в мире и смысле жизни, впечатление усугубляется общей структурой текстовой разбивки и подачи материала. Однако, не все так плохо, хочется отметить ярких второстепенных персонажей, срыв покровов с белых пятен древнегреческой мифологии и наличие глобальной интриги, а также процесс становления главного героя от мальчика до мужа. Если вам понравился первый роман цикла, то «Одиссея...» стоит читать, при этом быть готовым к сложности восприятия текста, необходимости преодолеть ряд скучных и необязательных моментов произведения, а также не принимать близко к сердцу авторскую манеру многословно объяснять простые истины через монотонные повторы уже пройденного и разжеванного материала. Если бы можно было оценить две части романа по отдельности, то я бы поставил «шестерку» за «Номос» и «восьмерку» за «Космос», итоговая «семерка» всему произведению была поставлена мною исходя из этих соображений, как среднее арифметическое.
Оценка: 7
Очень сильная книга. Сильная, прежде всего, эмоционально. Нежная, красивая, поэтичная легенда.
«Возвращайся, рыжий. Ты выжил; ты вышел в Космос,
Но тебя уже так давно ожидает Номос».
Я давно и прочно люблю «Одиссея» - ещё с самого 2000 года, с первого издания в «Нити времён».
Человек, постоянно пребывающий «в любви и скуке» по отношению ко всем («скука» в данном случае - это то, о чём написано у Пушкина:
«Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева»).
А раз так - то можно любить весь Космос одновременно. Как совокупность Номосов - и как нечто большее. Можно простить богов (например,ту же Афину) за то, что они обрекли твоих друзей пасть под Троей. И такое прощение будет для Олимпийцев хуже самого жестокого приговора.
NB Как-то был случай: беседовал я с одной юной леди (фанаткой Сергея Васильевича Лукьяненко - если это вообще хоть о чем-то говорит). И сказал, «к слову»: дескать, «Одиссей» для Олди - это тот самый уровень «умри, лучше не напишешь». Юная леди тут же с готовностью поддакнула: «Вот и жалко, что они этого не сделали». (Т.е., не умерли. Из произведений Олди она, надо сказать, читала только ранний «Путь меча»).
Так вот... кажется мне, что «Ахейский цикл» (вместе с «современными» и «околовалентиновскими» романами, конечно же!) - это лучшее на сегодняшний день у Олди. (Оффтопом: что будет, если серьёзный тон и суровость «Героя» помножить на прекрасный язык «Одиссея»? Будет цепляющий за душу «Амфитрион»). И - да, есть поклонники, которым нравится «Герой», но они не смогли оценить «Одиссея». Есть и те, кто смог (слава всем богам!) Но налепить уныло-предсказуемых десяток первому роману, а «Внука» и «Одиссея» оценить на 6 - это «путь наименьшего сопротивления» *winking smile* И те, кто пойдет этим путем - чем они, собственно, отличаются от вышеупомянутой леди?..
Правда, достоинств самой книги это не умаляет. И не может умалить; как она радовала читателей до сих пор, так и будет.
Оценка: 10
С одной стороны - Олди верны себе. Снова «книга-как-театр», текст на котурнах, приподнятый, оторванный от плоти «правильного» исторического романа - ибо для авторов важны не события (пусть мифологические), а люди в них, и так роман превращается в параболу, возвращающую нас - везде и всюду, где есть «мальчишки», гибнущие ни за что ни про что в кровавом месиве очередного столкновения божественных и человеческих интересов.
Но с другой стороны - в «Одиссее...» Олди отходят от привычного для них эпоса и пишут чистую лирику. Поэтому здесь язык взмывает до искристых высот Парнаса (не всем фанатам это понравилось, замечу в скобках), а весь текст выстроен как стилизация под многочисленные лирические и драматические жанры античной поэзии. Это история не о многом и многих - а об одном. О человеке, который так хотел вернуться домой, что весь превратился в одно это стремление, в одну эту эмоцию - изначально несбыточную, изначально трагическую мечту. Потому что никто не возвращается. Ниоткуда. Особенно с войны.
И вся история уничтожения поколения героев, сама по себе высокая трагедия рока (мы же помним, что один из неотъемлемых признаков героя - его героическая, пардон за тавтологию, гибель?), теряет в блеске рядом с мощным рефреном, густо-багряным от силы пропитавшей его страсти:
Я вернусь.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...
Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Еще никуда не уехав, они уже хотят вернуться. Так может ли случиться иначе?!
Кажется, все-таки может - если судить по странному, двусмысленному и в то же время вполне определенному финалу...
Итак, знакомьтесь, Одиссей - безумец, но безумие его той светлой природы, что не дает ему замкнуться в себе, а поднимает его над всем миром. Одиссей - герой, но герой поневоле, герой вынужденный, до последнего цепляющийся за свою человечность. Одиссей - кукла в руках богов, но кукла своевольная, вставшая на одну ступень с кукловодами, едва не потеснив их. И прежде всего, Одиссей - семьянин, верный муж и любящий отец, сумевший вернуться домой таким, каким его помнили, несмотря на все испытания и прошедшие десятилетия.
Завершив чтение, хотелось просто облегченно вздохнуть. Ведь Одиссей вернулся. Вернулся прежним.
P.S. Про техническую часть романа говорить даже не хочется, Олди верны себе: вы либо любите их стиль, либо нет. Но эта книга у авторов далеко не самая простая и легко читаемая.
Оценка: 8
Все таки не зря я тогда купил эти оранжевые книжечки. Ничего из прочитанной мной отечественной современной литературы(хотя, признаться, я далеко не дока в этой теме), на мой взгляд, не сравнится с прозой Олди. Интересный сюжет, втягивающий язык, обилие технических приемов, глубокая, порой очень глубокая психология, яркие персонажи... И одна ложка дегтя - дешевая философия. Уже второй раз замечаю, что авторы зря пытаются донести до читателя избитые мысли, которые и так были сто раз как озвучены и обсосаны. И очень хорошо, что чаще всего у меня получалось при чтении закрывать на это глаза. Психология - дадаДАдаДадА! Это конек Одиссея, поставленные психологические проблемы и глубокие, и близкие, и какие вам угодно:) А идеи мелкие - ну и фиг с ним, лишь бы перекоса не присходило. Плохие и дешевые идеи - это практически все, связанное с обоснованием существования Дюжины например.
Очень понравились расставленные акценты. Например, про путешествие на Запад сказана всего пара страничек, зато про менее значительные события(в глазах аэдов) сказано несоизмеримо больше. И это очень хорошо, это перевело книгу из «просто умного боевика» в «психопомпию», путешествие по душе.
Оценка: 10
-------
| сайт collection
|-------
| Генри Лайон Олди
| Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
-------
Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов.
(Илиада. III, 202)
Когда я вернусь – ты не смейся! -
когда я вернусь…
А. Галич
Не сравнивайте жизнь со смертью, песнь с плачем, вдох с выдохом и человека с божеством – иначе быть вам тогда подобным Эдипу Фиванскому, слепому в своей зрячести, отцеубийце и любовнику родной матери, добровольно ушедшему в царство мертвых близ рощи Эвменид, преследующих грешников, ибо непосилен оказался Эдипу груз бытия.
Не сравнивайте жизнь с жизнью, песнь с песней, вдох со вдохом и человека с человеком – иначе быть вам тогда подобным Тиресию-прорицателю, зрячему в своей слепоте, провидцу света будущего, обреченному на блуждание во мраке настоящего, чья смерть пришла в изгнании и бегстве, близ Тильфусского источника, ибо пережил Тиресий время свое.
Не сравнивайте жизнь с плачем, песнь с божеством, смерть с выдохом и вдох с человеком – иначе быть вам тогда подобным солнечному титану Гелиосу-всевидцу, кому ведомо все под меднокованным куполом небес, но чей путь от восхода к закату, день за днем и год за годом, неизбежней и неизменней грустного жребия хитреца-богообманщика Сизифа: от подножия к вершине, а после от вершины к подножию, и так во веки веков.
Не сравнивайте плач со вдохом, жизнь с песней, выдох с человеком и божество со смертью – иначе быть вам тогда подобным дикому циклопу Полифему-одноглазу, пожирателю плоти, но кол уже заострен, дымится древесина, обжигаясь на огне, и стоит на пороге вечная слепота, когда поздно будет ощупывать руками многочисленных баранов своих.
Не сравнивайте ничего с ничем – и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
А иначе были вы – все равно что не были…
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы…
А. Ахматова
Я вернусь.
Слышите?..
Они не верят. Никто. Деревья за перилами – каждым листом, каждой каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях – каждым озябшим перышком. Небо над птицами – наимельчайшей искоркой во тьме. Не верят. Небо, звезды, птицы, деревья. Море бьется о скалы – не верит. Скалы безмолвно смеются над морем – не верят. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на осуждение, если я и сам-то не верю?
Я знаю.
Я вернусь.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей.
Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, – и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я…
Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Еще никуда не уехав, они уже хотят вернуться. Так может ли случиться иначе?!
Нет.
Не может.
Берег со стороны бухты взрывается раскатами хохота. Множество луженых глоток изрыгают счастье быть живым, счастье предвкушать завтрашний день, который (о, несомненно!) будет удачней сегодняшнего и уж наверняка трижды удачней вчерашнего.
Это мой шурин Эврилох. Шальной Эврилох, буян и забияка, с кем я дрался в детстве за право убить Лернейскую гидру. Гидра шипела в корзинке – пять желтоголовых ужей, пойманных в расщелине; гидра шипела, а мы катались с Эврилохом по траве, напрягая мальчишеские тела, пока мне не стало скучно.
– Я Геракл! – Он вдавил мои лопатки в жухлую зелень, вскочил и принялся плясать, размахивая самодельным дротиком. – Я Геракл! Истребитель Чудовищ!
Я лежал и смотрел в небо. Он был Геракл, а мне было скучно. Нет, иначе: мне стало скучно. Поперек детской потасовки; в середине игры. Со мной так случалось и раньше. Говорят, я родился слабоумным; говорят, я прогневал богов, но они вняли родительским мольбам и вернули мне рассудок. Рассудок, который временами превращался в холодное, безжалостное лезвие, отсекающее все лишнее.
Например, гидру – пять бессмысленных ужей.
– Я Геракл! – Эврилох наконец обратил на меня внимание, подумал и смилостивился. – А ты… ты… Хочешь, ты будешь Персеем? Сначала я убью гидру, а потом мы пойдем на берег, и ты убьешь Медузу?
– Не хочу. – Я действительно не хотел. – Персеем не хочу. Я буду гидрой. И ты меня убьешь. Ладно?
Эврилох долго молчал. А потом бросил дротик и с ревом убежал домой. И вот сейчас, спустя тринадцать лет, он горланит из ночной прохлады:
– Тысячу! Я убью тысячу врагов!.. я! убью!..
Наверное, ему просто нравится слово «тысяча». Оно окрашено в царский пурпур, это слово, оно сияет золотом. «Тысячу воинов в шлемах из бронзы поверг он, влекомый отвагой!» – аэды будут славить подвиги Эврилоха, исходя слюной вдохновения. Если убивать по врагу в день… Нет, три года – это слишком долго. Пускай убивает каждый день по три, пять, десять врагов!
Тогда я вернусь быстрее.
Двенадцать кораблей ждут рассвета. Рассвета, попутного ветра, туго натянутых парусов или, на худой конец, дружных взмахов веслами. Каждая скорлупка готова вместить полусотню вот таких неугомонных Эврилохов – всех вместе, на круг, едва ли не вдвое меньше, чем собирается убить мой друг детства. Наверное, надо мной будут смеяться, когда мы доберемся до Авлиды – места общего сбора. Наверняка будут. По слухам, только я да Аякс-Большой предводительствуем жалкой дюжиной судов. Только моя Итака и его Саламин являют миру свое ничтожество.
Пусть смеются.
А я засмеюсь вместе со всеми. Нет! – я засмеюсь громче всех, хлопая себя по ляжкам, сгибаясь в три погибели, и предложу сосчитать: если каждый мой Эврилох убьет по тысяче врагов, то хватит ли у троянцев жертв на всех остальных, смехолюбивых и медношеих героев?
Они будут считать, забыв о веселье; они будут шевелить губами и морщить лбы, загибать пальцы и многозначительно хмурить брови, а потом все забудется само собой.
Я всегда умел отвечать быстро и обидно.
Порок? достоинство? кто знает?!
Полагаю, в этот момент мелкой, дрянной победы мне станет скучно. Наверняка станет. Я дождусь, когда их глаза перестанет затягивать поволока недоумения, когда одни начнут командовать, другие – подчиняться, а третьи примутся добросовестно мешать и тем, и другим; я отойду в сторонку, присяду на корточки и буду долго смотреть на людей, собравшихся многотысячной толпой для единственной цели – самоубийства.
– Я убью тысячу врагов!.. – оглушающим беззвучием повиснет над морем голов. – Я!.. тысячу!..
Срезанные колосья – вот вы кто. Клыки дракона уже упали в борозду, пустили корни, пробились ростками, и вот вы все поднялись из-под земли чудовищным урожаем: в броне, ощетинившись жалами копий, до краев налитые соками жизни. Но серп наточен, и жнецы выстроились на краю богатой нивы. Я с вами, братья мои, я один из вас, колос меж колосьев, только вы полагаете, будто уезжаете, а я знаю, что возвращаюсь.
Я вернусь.
Мне просто очень не хочется в одиночестве качаться на ветру, на черных просторах опустелой нивы; не хочется, но если даже и так, я согласен.
Последний глоток отдает тоской. Кислой, слегка терпкой тоской – и еще уверенностью, что я неправильно провожу последнюю ночь дома. Эта уверенность мерзко скрипит, песком на зубах, рассохшейся дверью, острием стилоса по вощеной табличке; мне кажется, где-то там, в черной ночи, хитрый аэд-невидимка записывает каждый мой вдох и каждый выдох, отдающий хмельной кислятиной. Что ты пишешь, аэд? о чем? зачем?! Ты же не знаешь обо мне ровным счетом ничего! ничегошеньки!.. в твоих россказнях у меня вырастет кудлатая бородища, насквозь прошитая сединой, по лбу разбегутся борозды морщин, а левый глаз прищурится то ли лукаво, то ли просто из-за шрама на скуле! Аэд, ты будешь врать и скрипеть, скрипеть и врать, покрывая меня коростой лет и струпьями мудрости, словно нищего у рыночных ворот – чтобы у слушателей раскрывались рты от изумления, чтобы тебе в миску падали не обглоданные кости, а жирные куски свинины, чтобы тебе дали хорошенько отхлебнуть из пиршественного кратера, а потом дали отхлебнуть еще разок…
Или ты скрипишь вовсе не ради этого?
Тогда – ради чего? И ради чего скриплю я – скучный человек девятнадцати лет от роду, герой поневоле, более всего желающий, дабы его оставили в покое, и знающий, что это желание неосуществимо? Беззвучный хохот царит над миром, надо мной, над всеми моими мечтами и всей моей реальностью; когда я узнаю имя весельчака – реальность неожиданно станет мечтой. Многоопытному мужу, преисполненному козней различных и мудрых советов, не так уж страшно встречаться со смертью, с Танатом-Железносердым, единственным из богов, кому противны жертвы; многоопытному мужу вполне пристало быть убийцей или убитым, обманщиком или обманутым, но если плащ твоей юности еще не истрепан ветрами…
Ветер ерошит мне волосы.
Я вернусь.
– Радуйся, милый!.. это я…
Это тишина за спиной. Перестал ворочаться мой сын, засопел с беззвучным блаженством; дремотный всхлип жены растворился во мраке, умолкли птицы на ветвях, затаилось море внизу, раскаты хохота стекли по гальке в соленую пену прибоя; и воцарившаяся тишина ласково шепнула мне:
– Радуйся, милый!.. это я…
Я не ответил.
А что, собственно, нужно было ответить?
Прошуршали легкие, невесомые шаги. Две ладони легли мне на плечи, помедлили, взъерошили волосы на затылке, как делал это мгновеньем раньше бродяга-ветер (или тогда тоже был не он?..); мягкая, полная грудь прижалась к моей спине, не торопясь отпрянуть.
Всегда любил полногрудых.
Как папа.
– Я не ожидал, что ты придешь.
А что я должен был сказать ей? «Я не ожидал, что ты осмелишься прийти»?! «Посмеешь явиться в мой дом накануне отплытия, накануне прощания, встать между мной и моей женой, между мной и колыбелью, между прошлым и будущим, на хрупкой и почти несуществующей границе настоящего»?!
Или вместо всего этого, даже в невысказанности своей, даже в мыслях опасного куда больше, чем острие кинжала у затылочной ямки, надо было просто сказать главное – то, чего она еще не знает и чему не поверит:
«Я вернусь»?
Все-таки в любовницах, подобных ей, есть множество достоинств. Не проснется жена, не заплачет младенец, требуя своей доли внимания в самый ответственный момент; не войдет дура-служанка, и даже дождь начнется только тогда, когда вам обоим захочется послушать лепет капели у подоконника.
Один недостаток: она приходит, когда захочет, и уходит, когда захочет.
Но ведь это пустяки, не правда ли?
– Ты самый лучший, милый… самый лучший…
– Ничего подобного. – Сперва я раздумывал: потянуться за вином, рискуя обидеть, или откинуться назад, утонув затылком в мягком тепле? Ладно, вино обождет. – Диомед из Аргоса лучше меня на копьях; славный малыш Лигерон – на мечах… и вообще. Аякс-Большой выше на целый локоть; Аякс-Малый быстрее бегает. Калхант умеет прорицать, Махаон-триккиец умеет лечить, старик Нестор умеет прикидываться мудрецом; я не умею ни того, ни другого, ни третьего. Патрокл красавчик, а я не красавчик. У меня нос сломан. Мой папа умный, а я нет. Хочешь, я познакомлю тебя с папой?
Вообще-то отца сейчас на Итаке нет. Наверное, именно поэтому она – здесь. Смогла, отыскала…
– Ты дурачок…
Ну вот, теперь куда больше похоже на правду.
– Дурачок… я и сама не знаю, за что тебя люблю.
– Тоже мне загадка Сфинкса…
– А ты знаешь разгадку?
– Конечно. Я рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромаю. А еще я очень хитрый.
Слово сказано. Загадка разгадана, теперь остается лишь ждать: растерзает Сфинкс безумца или нет? Ладони на моих плечах тяжелеют, наливаются – нет, не теплом, жаром! – и тишина за спиной беременна подземным гулом землетрясения.
Я действительно рыжий, коренастый и сумасшедший. Я слегка хромаю. Мы все были такие. Лемносский Кузнец, кровный родич, однажды взявший ее силой; фригийский сатир Марсий, пьяница и флейтист, собственной шкурой поплатившийся за самоуверенность; калидонец Тидей-Нечестивец, на ее глазах выпивший мозг своего врага, тем самым отказавшись от спасения; и вот теперь – я.
Ее любовники.
Сейчас она молчит. Ждет. Думает. Случайно ли я сказал то, что сказал – и что я хотел сказать на самом деле? Особенно последней фразой: «А еще я очень хитрый…»
– Я тебя люблю…
– Я тоже тебя люблю.
Вот и все. Мы оба сказали правду. Наилучшую из правд – не всю. Мы любим друг друга. Почему бы и нет? Мы оба едем на войну. Почему бы и нет?
Мы оба знаем, что вернемся обратно.
Почему бы и нет?!
Наша любовь была звездопадом. Лавиной в горах она была, буйством стихий, штормом в открытом море. Вечным восторгом; вакханалией для двоих. Все наши ночи я помню телом, душой, трепетом ресниц, дрожью пальцев; с женой у меня никогда не было так. С женой было иначе. Тихо, спокойно; обыденно. Плеском волн, нехитрым щебетом иволги, шорохом осени, когда листья опадают на усыпанную песком тропинку в саду. Сиюминутная вечность, не умеющая говорить о любви вслух. Первый выкидыш, рождение сына, пряжа, властная свекровь, варенье из кизила…
Я вернусь.
– Не сердись, милый… Я же говорила: тебя не оставят в покое. Если бы там, на Парнасе, ты послушался меня, вместо того чтобы с раненой ногой нестись сломя голову в Микены!.. потом это дурацкое посольство…
Она права.
Меня не оставили в покое.
Меня бы не оставили в покое, даже если на Парнасе, залечивая рану, я бы послушался ее и залег на дно.
Со дна подняли бы; вместе с илом и донной мутью.
//-- * * * --//
…он выхватил моего сына из колыбели. Я сидел у окна талама , раскачиваясь и тупо мыча свадебный гимн, а Паламед-эвбеец шагнул с порога прямо к колыбели, и вот: на сгибе левой руки он держит пускающего пузыри Телемаха, а в правой у него – меч. Ребенок засмеялся, потянулся к блестящей игрушке. Паламед засмеялся тоже.
– Выбирай, друг мой. Хочешь остаться? – отлично. Останешься сыноубийцей. Как твой любимый Геракл. Я спущусь вниз один и скажу всем, стеная: «Одиссей-безумец не едет на войну. Он слишком занят похоронами сына, которого зарезал до моего прихода». Мне поверят; ты сам слишком постарался, чтобы мне поверили.
Я допел свадебный гимн до конца.
– Оставь ребенка в покое, – сказал я после, вставая со скамьи. – Пойдем. Я еду на войну.
Тогда я еще не знал, что умница-Паламед приехал не один. Оба Атрида ждали во дворе, с ног до головы увешанные оружием и золотыми побрякушками; и еще Нестор – этот, как всегда на людях, кряхтел и кашлял, притворяясь согбенным старцем; и еще какие-то гости, которых я не знал.
Они беседовали с моей женой и не сразу заметили нас.
– Я спас тебе жизнь, – тихо шепнул Паламед, пропуская меня вперед. – Останься ты дома, хоть безумный, хоть нет, и жизнь твоя будет стоить дешевле оливковой косточки. День, два… может, неделя. И все. Удар молнии, неизлечимая болезнь… землетрясение, наконец. Надеюсь, Одиссей, ты понял меня.
– Я понял тебя, – без выражения ответил я.
– Теперь ты будешь меня ненавидеть?
– Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
– Наверное, ты действительно сумасшедший, – вздохнул Паламед.
Я не стал ему ничего говорить. Он просто не знал, что такое – любовь. Настоящая любовь.
//-- * * * --//
– Ты задумался, милый? О чем?
– О своей печени. В которую рано или поздно ткнет копьем проворный троянец. Я буду лежать на берегу Скамандра, и твоя рука невидимо для живых утрет мне смертный пот со лба. Как ты думаешь, может, мне стоило бы заранее составить песню об этом? Иначе с площадных горлохватов станется все переврать… Пылью власы его густо покрылись; скорбели герои над мужем, память о коем останется жить, пережив его бренное тело…
И тут она расплакалась.
Вскочив, я принялся неуклюже утешать ее; нет, какая все-таки я скотина! – ведь знаю, чем она рискует, явившись сюда, ко мне, в ночь перед отплытием!.. губами ловил капли, струившиеся из ослепительно-синих глаз, бормотал глупые слова оправданий, гладил русые волосы, стянутые на затылке тугим узлом; потом долго стоял молча, крепко прижав ее к себе…
Вспомнилось невпопад: с женой мы сегодня не любили друг друга. Все кругом рассказывают, как жены в последнюю ночь крепко любят своих мужей, уходящих на войну, – а у нас не сложилось. Сперва Пенелопа укладывала спать ребенка, не доверяя нянькам (или просто боясь разрыдаться по-настоящему), затем мы молчали, сидя рядом на ложе.
Все у меня не так, как у людей.
– Ну что ты, что ты, маленькая… брось, не надо…
Прав был Паламед: я действительно сумасшедший. Вот уж сказал, так сказал. Ма-аленькая… А что делать, если других слов не нашлось?
– Тысячу!.. я убью тысячу воинов!.. я…
Интересно, тот троянец, чье копье жаждет вкусить моей печени, тоже кричит сейчас об этом? а, пусть его кричит.
Он же не знает, что я вернусь.
…когда она ушла – вот только стояла у перил, глядя на зеленую звезду, и уже ее нет, лишь ветер, ночь и ропот прибоя, – я налил себе еще вина.
Осталось мало времени.
До рассвета всего ничего; до рассвета я должен научиться возвращаться.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, – и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Любовник той, чье имя лучше не поминать всуе. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я…
Крыса, загнанная в угол – вот кто я. Вы все – боги и герои, тучегонители громокипящие и цари пространно-властительные, надежды и чаяния; а я – крыса в углу. Обремененная норой и крысятами, страхом и бессмысленным оскалом.
Никогда не загоняйте крысу в угол.
Не надо.
Иначе Лернейская Гидра может показаться вам милой шуткой на день рождения.
Память, моя память! – сейчас ты единственное, что мне подвластно. Все остальное отняли, дав взамен свободы предназначение. Я плыву по твоему морю вспять, о моя память, я торопливо вспениваю веслами былой простор, где есть место своим Сиренам и циклопам, Сциллам и Харибдам, дарам и утратам, островам блаженства и безднам отчаяния.
Я возвращаюсь.
…Я вернусь.
Лица морщинистого черт
В уме не стерли вихри жизни.
Тебя приветствую, Лаэрт,
В твоей задумчивой отчизне.
И сладко мне, и больно мне
Сидеть с тобой на козьей шкуре.
Я верю – боги в тишине,
А не в смятенье и не в буре…
Н. Гумилев
Полдень карабкался в зенит. Подступала та самая невыносимая пора, когда жизнь стремится забиться в тень, спасаясь от палящих лучей Гелиоса, а дядя Алким говорит, что про Икара, небось, все врут; если б он и вправду скреплял свои крылья воском, то никуда бы не полетел, а даже и полетел бы – так невысоко: воск бы сразу растаял, на такой-то жарище!
Отделался бы Икар парой синяков.
Над островом струился пряно-горьковатый аромат чабреца и дикого овса. Наверное, это они, травы, так потеют. Запахами. Небо выгорало дотла, становясь белесым, и смотреть на него было больно – даже если сильно щуриться, приставляя ко лбу ладошку. Да и толку на него смотреть, на небо-то? Разве что в надежде разглядеть спасительное облачко, которое хоть ненадолго закроет лик пышущего жаром божества? Зря вы это, уважаемые, и не надейтесь – после явления над ночным небокраем Орионова Пса , звезды вредоносной, не бывать днем спасительным облакам!
Лениво щипали жухлую траву привычные ко всему козы. Пастухи-козопасы забрались в шалаши, вполглаза приглядывая оттуда за своими подопечными; даже птицы смолкли – и только громкий стрекот цикад разносился кругом. Да еще ворчал в отдалении никогда не смолкающий шум прибоя, жалуясь на вечность.
– …Не по правилам! Стены не ломают! Надо идти в ворота…
